выходит и держит утюг – все, что от наводнения спас из потопшего домика). Слушала ее Катерина Филипповна внимательно, наклонив голову, как птица, и держала в горячей руке похолодевшие дрожащие пальцы. Нет малых страданий, есть малые сердца, и все равно – через муку о танцорке Тюнтиной, через познание сокровенных тайн Натуры, через телесную боль, гибель придворной карьеры или восторженную радость любви – приведены будут малые сердца к Единому Сладчайшему сердцу.

Будто из бани омытые, уходят от Катерины Филипповны. «С легким паром» или «Христосе Воскресе», – не понять. А она остается одна со всем грузом бредней, мелких бед, постыдных страстей и великих печалей, изнеможенная и побледневшая, как магнетизер после многочасового сеанса[180]. Голова у нее тяжелая, поднять не может не то от тяжелых кос, жгутом свернутых на затылке, не то от невидимой сети с мертвым, тяжелым уловом. А в сердце звучат слова Экклезиаста, самые усталые слова, когда-либо произнесенные на земле: ha-kol hel-wel he-wel ha-wo-lim[181].

Дверь распахивается, вихрем влетает Вера Ненастьева: «Катя, Катя, батюшку нынче ночью увезли в Съезжий Дом, у Семеновских казарм»[182].

«Куда, куда?» – Катя выпрямилась, вся поддалась вперед, будто крылья прорезались за плечами.

«В Съезжий Дом… К полицмейстеру Горголи… дальше куда, не знаю… в дорожной коляске… с приставами… Ах, Катя, конец всему, кончен золотой век… Верил Павел Петрович, что отец ему наш Искупитель, верит и император Александр, что живого Бога из Петербурга проводил, тайные слезы льет, кается, без него жить и царствовать не хочет. Черные вороны над царем полетели… Летят, кружат, ладаном ресницы кадят, стихарями машут, крыльями шелестят. Наклони голову, Катя, – задыхаясь, шепчет Вера. – Не задело бы тебя крыло! Вот, вот оно! Черное! – Все заслонило. Света не вижу. Темень темная, тьма, мрак». – Странным, глухим, не своим голосом, внутренним (вспоминает Катя чревовещателя в балагане на Царицыном лугу) Вера запевает:

Ялица-Метелица

Завьяла, заметелила,

Все пути мои-дороженьки.

Нельзя пройти и проехати

К родному батюшке,

К моему Царю Небесному[183].

Верины глаза расширяются, темнеют, из голубых становятся черными, кровь отливает от лица, она вся передергивается с головы до ног и прямо, как под самый корень подрубленное дерево, падает на пол. Жалобно звенит выпавший из волос гребень. В открытое окно льется необъятный закат, колокольный звон из церкви Михаила Архангела и сладкий, как ладан, томительный запах каштановых цветов.

X

[Из докладной записки камергера Еленского H. Н. Новосильцеву

Минувши доказательства от Священного Писания, действительно надеемся, яко сам Господь, присутствующий святым своим Духом, докажет, явит силу свою и даст почувствовать, сколько Господом Иисусом Христом Бог Отец печется о народе Российском и сколько возлюбил Россию. Ибо не без промыслу таинственного Бог своими избранными людьми жертвует. Видно от древнего писания, яко славился Бог на земли премудрыми и разумными века сего, но простяками, бесчестными и поносимыми на земли; однако имя Его в век и во век века цветущее, да и вси Россияне уразумеют, яко жилище живого Бога в России водворилося. И не могу сего описать с подробностями, яко невежда есмь в словах, а не в разуме, а лучше гораздо, если сам Господь яснее на деле покажет нам.][184]

* * *

«Огромная сила взята от меня и отражена на вас, но я не знаю ныне, что это значит»[185]. Огромным боровиковским образом Распятия в дубовой резной раме благословила Катерина Филипповна больного Евгения Александровича Головина, командира лейб-гвардии Егерского полка. Од стоял на коленях в большой белой зале с голубком и два человека поддерживали икону, поставив ее ему на голову. Приехав домой, он встал перед Распятием на молитву. Ночью, стоя на коленях, он почувствовал, что какая-то сила заставляет его кланяться до земли. Будто нежная, горячая рука Катерины Филипповны легонько подталкивает его. Потом стал он класть великопостные глубокие поклоны, стоя на ногах. Так простоял, обливаясь потом и слезами, на молитве до рассвета. Утром выпил чашку жидкого чая и съел ломтик белого хлеба. Днем не ел ничего. Вечером принял рвотное и слабительное. В следующую ночь снова молился и клал поклоны. Так продолжал двадцать девять дней и ночей. Он так ослабел, что присланный великим князем Николаем Павловичем лейб-медик Груббе испугался. Но, тщательно осмотрев больного, нашел, что рожистое воспаление прошло, кожа на ноге стала снова белой, а была багровой, и раздражение глаза уменьшилось. Лейб-медик все приписал своим лекарствам. Постоянный врач Евгения Александровича, штаб-лекарь Коссович, однажды, еще в прошлом году, сказал генералу: «По писаниям и явным знакам видно, что вы должны принадлежать Богу и следовать за ним, да есть и особа, через которую Господь дает силу нести крест». Теперь Катерина Филипповна писала Коссовичу: «Друг мой! Я так и полагаю, что от рвотного он ослабеет. Сделай милость, вели достать козьего молока и с молитвой давай ему пить оное, хоть понемногу, вместо питья. Скажи ему от меня, чтоб он, любя меня, пил, что Бог мне приказал. Прижимаю вас обоих к сердцу. Положись на Господа, друг мой, эта болезнь для него перерождение»[186].

Телесные силы восстановились, прибывали несмотря на пост, поклоны и бдения, которые и поправившись Евгений Александрович не прекращал. В жестком, сухом и пустынном его сердце открылся источник обильных слез. Раньше за невычищенные пуговицы разбивал солдатские морды в кровь кулаком в белой перчатке, окровавленную замшу бросал на снег, и снег розовел. За непригнанный ремень прогонял сквозь строй. Сам граф Аракчеев считал его строгим начальником и благоволил к нему. А теперь лунный лучик, скользящий по Неве, или больной пес – вызывали у него умилительные жаркие слезы и сокрушения в грехах. И было, будто на привязи у Катерины Филипповны, его несчастное злое сердце как прирученное животное[187].

XI

Катерина Филипповна только что вернулась от обедни в церкви Михаила Архангела. Служил отец Алексей Малов. С благоговением причащал Катерину Филипповну и подгибались у него ноги, хотелось ему с чашей в руках поклониться до земли своей причастнице и ввести ее в алтарь. На ней ли, чистой, нечистая кровь? Ей ли, чьи уста – тайная дверь Духа Святого, – ей ли, чье сердце перекликается со Сладчайшим Сердцем, должны быть, как прочим женщинам, закрыты Царские Врата? Катерина Филипповна сидит за чайным столом. В маленькой красной чашке дымится чай. Рядом лежит просфора. В дверях показывается Анна Франц, какая-то растерянная